Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

Мужчина – это был один из преподавателей академии живописи – зашел в боковую комнату и закрыл за собой дверь.

Осташов поправил на плече веревку, на которой держалась закрытая белым материалом довольно большая – примерно метр на два – картина, затем осторожно, чтобы не ударять ее о ступени, поднялся по лестнице и оказался в недлинном коридоре с высоченными потолками и окном в противоположном конце. По правую руку от Владимира, за широкой аркой, располагался небольшой холл. Стены коридора и холла были увешаны картинами, и холл весь был заполнен треногами с установленными на них картинами. Осташов покрутил головой; тематика изображений в основном была почерпнута авторами в русском былинном эпосе, русской дореволюционной истории и Священном Писании. Качество работ было весьма недурным, и Владимир с ревностью отметил про себя, что имеет дело с достойными соперниками.

Поставив свою картину вертикально на пол, Осташов развязал и снял веревку и прислонил картину к торцу арочного проема. Потом, задумчиво глядя на белый материал, покрывавший картину, неспешно смотал веревку в аккуратный моток, сунул его в карман джинсов. Затем стянул с картины материю.

Центр картины занимала городская площадь, ограниченная по краям солидными трех– и четырехэтажными зданиями дореволюционной постройки. На площади было многолюдно. Весь этот людской муравейник копошился здесь по поводу купли-продажи овощей и фруктов, горами высящихся на прилавках, в кузовах прицепов и грузовиков, – словом, на площади полным ходом шла осенняя ярмарка.

В верхней трети картины желтели могучие кроны деревьев, которые, надо понимать, росли в низине за площадью, а над листвой вздымался кряжистый белый православный храм с единственным, но величественным куполом, широким и полусферическим по форме. Владимир придирчиво осмотрел верхнюю часть полотна и остался ею доволен: купол имел цвет оцинкованного железа и был почти неразличим на фоне сплошных светло-серых облаков, отчего казалось, что золоченый крест, венчающий храм, висит в небесах сам по себе, безо всякой поддержки. В этом, собственно, и заключался замысел.

Однако, переместив свой взгляд на нижнюю треть холста, Осташов нахмурился. В нижней трети, на переднем плане картины, помещалась лавочка, обыкновенная городская скамейка, на которой ничком лежал молодой человек. Со свесившейся руки его стекала струйка крови, которая уже образовала на асфальте лужу. Рядом сидела парочка, юноша и девушка, которые пили пиво из бутылок и не обращали никакого внимания на истекающего кровью соседа по скамейке.

Когда Владимир писал картину, ему эта сценка представлялась очень оригинальной. Сейчас же он вдруг понял, что лавка и люди на ней – невыносимо лишние. Картина «разваливалась» на две не связанных друг с другом части – нижнюю треть и верхние две трети. «Господи, это же просто позорище. А я еще думал, почему у меня выходит такая непропорционально длинная картина?! – подумал Осташов. – Так она же и не должна быть такой! Что же делать?»

Он достал из кармана связку ключей (два от дверей квартиры и один от почтового ящика) и выбрал из них самый крупный, который, к тому же, был самым острым на конце. Владимир сжал связку в кулаке (так, чтобы нужный ключ торчал острием вниз), примерился к картине и сильным ударом пробил холст рядом с левой стойкой рамы. Затем, работая бородкой ключа, словно пилой, проделал в полотне горизонтальный разрез, который отделил сценку на лавке от всего остального, после чего прошелся ключом вниз, вдоль правой рейки, до самого конца. От левой и нижней реек ненужную часть картины он отделил уже без помощи ключа – просто отодрал.

– Последний штрих? – услышал Осташов насмешливый голос из-за спины и, оглянувшись, увидел преподавателя, который несколько минут назад просил его подняться на второй этаж.

– Так лучше, – с вызовом ответил Владимир.

– Вам виднее, вы автор, – сказал преподаватель, давая понять своим тоном, что не хотел смущать его. – А как называется картина?

– Небесный однокирпич.

– Небесный… что?

– Это из риэлтерского сленга. Если дом, ну, кирпичный дом, построен при Сталине и в нем восемь этажей, то про него говорят: «сталинский восьмикирпич». Если дом построен при Хрущеве, панельная пятиэтажка, то это – «хрущевская пятипанель». А в храме всего один этаж – сразу в небо, поэтому и получается: небесный однокирпич.

– Любопытно. А не позволите взглянуть, что вы… э-э… убрали?

Осташов протянул лоскут.

Преподаватель развернул его и некоторое время с индифферентным видом рассматривал изображенную сценку. Вернув ее Владимиру, он сосредоточился на том, что осталось в раме.

– А вы уверены, что поступили правильно? – хитро прищурившись, спросил бородач.

Осташов тоже уставился на холст.

– Может, не стоило? – как бы искренне сомневаясь, добавил преподаватель. – Во всяком случае, ваша работа сильно отличалась бы от других. Привлекла бы к себе внимание приемной комиссии…

Владимир пожал плечами, подумав при этом: «Нет, все я сделал правильно».

Он действительно поначалу хотел написать только храм за ярмаркой. И такой вот крест. Который висит в небе и светит оттуда тем, кто его видит. Но затем решил, что этого мало. И придумал сценку на переднем плане. И даже так ею увлекся, что на определенном этапе решил даже изобразить ее отдельно и именно ее и представить на конкурс. Без всякого храма. Зачем, думал Осташов, на его картине вообще нужен храм? Почему обязательно храм? Только чтобы подлизаться к приемной комиссии? Ну, в самом-самом начале своих размышлений он и вправду думал, что задача его несложна – следует просто навалять что-то, что наверняка придется по вкусу боготворящим все русское преподавателям академии. Но чем больше он думал об этом, тем больше его натура художника восставала против подобного подхода к работе. Почему, размышлял Владимир, он должен своей картиной подлизываться к кому-нибудь? Единственное, что на самом деле важно – чтобы картина нравилась ему самому. Полотно должно быть лучшим в его жизни.

– Думаете, я зря отрезал нижний кусок? – спросил Осташов у бородатого преподавателя.

Тот в ответ тоже пожал плечами. И оба вновь посмотрели на картину.

– Я, знаете, как подумал? – прервал паузу Владимир. – Вот, например, Сальвадор Дали. Он, как сюрреалист, много чего написал хорошего. Но самая гениальная его картина – обычный натюрморт: просто край стола, на столе – просто плетеная хлебница, а в хлебнице – просто хлеб, полбатона. Никакого полета фантазии, все предельно просто. Но как это сделано!.. Я, конечно, пока не мастер, но я решил, что лишняя сложность в этой картине будет… м-м… лишняя. В общем, я считаю, что все правильно сделал. Как хотел, так и сделал. Жалко только, край внизу такой рваный получился. Но так все равно лучше.

Преподаватель на это лишь кивнул, мол, хозяин – барин.

– И, кстати, церковь я написал не для того, чтоб кому-то понравиться, а просто… – неожиданно для себя Осташов разгорячился. – Я вообще не верующий, и не собираюсь это скрывать, чтобы… А написал это, потому что… Тут дело не в церкви, а в кресте… И даже на самом деле не в нем: какая разница, что светит с неба – крест или полумесяц? Или звезда? Главное, что сияет и светит. И главное, чтобы человек видел этот золотой свет с неба, понимаете?

– Да я так и понял, – спокойно ответил преподаватель. – Картина воспринимается зрителями с таким чувством, с каким художник пишет ее. Это прописная истина. Вы, молодой человек, не волнуйтесь, можете оставить свою работу прямо здесь, где она стоит и… там внизу есть расписание, когда приемная комиссия объявит решение. Так что, если у вас всё…

– Да, конечно. Что-то я… Я пойду. До свиданья.

– Счастливо.

Владимир медленно пошел к лестнице.

Картина, над которой он неистово, не различая дней и ночей, трудился три недели, обрела своего первого зрителя, и теперь Осташов ощущал опустошенность и вялость.

– Можете считать, что в приемной комиссии один голос в вашу пользу уже есть, – сказал вдруг преподаватель.

Владимир обернулся.

– Спасибо, – сказал он, не вполне веря, что услышал именно то, что было сказано. Он хотел еще что-нибудь добавить, выразить свою благодарность, но преподаватель, с улыбкой сказав: «Всего доброго», направился по коридору в противоположном направлении.

Осташов сделал шаг к лестнице и вновь услышал голос преподавателя:

– Но вы все-таки выбрали храм.

Владимир обернулся, чтобы что-то ответить, но тот уже скрылся за поворотом коридора. Может, послышалось? Осташов помедлил несколько секунд, чтобы если преподаватель снова появится, что-то сказать в ответ (хотя не представлял себе, что тот может еще добавить и что можно было бы ответить). Но коридор все оставался пустым, и он направился по лестнице к выходу.